Элис была дурочкой. Если не верите, то слушайте, что скажу — она воспользовалась самыми широкими прокладками. Понятно? И дурочкой была я, когда согласилась снимать с нею напару тот мертвенный черный дом, заросший лопухами и одуванчиками. Там был один телек — в гостиной — и мы посиживали, как две дурочки, уставившись в один и тот же телек. А позже, вприбавок ко всему, появился Джерри. Они трахались в ее спальне так шумно, что будили меня посреди ночи. Просыпаясь, я начинала браниться на всех языках мира, так как я знала, что больше мне в ту ночь не уснуть.
Они прибегали оба нагие ко мне и пробовали меня утешить. Любопытно, как меня могут утешить два каких-либо недотрахавшихся уродца? Его член еще поддерживал какое-то эрегированное состояние (yak), и он отрадно болтал им в различные стороны, болтая всякую чушь.. Она жэ-жэ отрадно чесала свои потные подмышки и мартышечно визжала: «Давай к нам, давай к нам, позже заснешь как ангел!» Боже, неуж-то она вправду веровала, что ангелы засыпают своим несчастным ангельским сном, вволю натрахавшись с каким-то уродцем?
А позже он как-то в один момент сгинул. Может, средства кончились, а, может, переехал куда? Я у Элис даже несколько раз спросила — где этот эссхоул делся? Не знаю, гласит, и сама такая грустная, как депортантка. Мне-то малость как спокойнее стало. Хотя и жалко эту дурочку, с другой стороны. Она когда Джерри был — светилась вся, летала как Карлос (Карлсон, другими словами), и даже дом отлично убирала.
А это наступил у нее упадок. Я ей гласила: найди для себя какого-либо приличного члена общества в качестве заменителя. Она мой юмор, естественно, не понимала, а вот ближний выход нашелся — начала мастурбировать со ужасным трудовым подъемом. При этом всюду — в спальне, в гостиной, на кухне, во дворе…
Встанешь днем, идешь в туалет, подходишь к двери… Блин, а она уже там — рычит… — Элис, ты длительно там? — Доо-о-олго, сходи в другой туалет, Марина. Либо придешь делать тосты на кухню — а она там, птичка наша ранешняя. Нагая, вся нахохленная, конвульсивно работает над своим телом. Бррр! Я в 1-ые разы чуток в обморок не падала от внезапного вида… Ворачиваясь с работы, нередко находила ее, нашу киску, растекшейся пластелином по полу, с разбросанными вдаль руками-ногами.
Тоже сначала пугалась — а вдруг прижучил кто- начинала трясти это мертвенное тело. Элис смеялась: Марина, ты мой возлюбленный полицейский, начинала напевать старенькую песенку «Марина, Марина, Мар-и-и-на…» (Лобертино?) Ты дурочка (u’r nuts!), — гласила я ей. Дурочка! Дурочка! Дурочка! А она: «Марина, Марина, Мар-и-и-на…»
То, что она нагой по дому и по двору слонялась — так это и ранее было. А здесь вообщем как с цепи сорвалась. К нам временами приходил один юноша бассейн чистить — так Элис вертится дурилкою вокруг него — только трусики насажены, и те наровит вроде бы ненароком снять. Юноша — к бассейну, а эта дурочка скинет трусики — чтобы не мочить — бултых в воду, а парню орет: я секунду, пока ты своим сачком еще работать не начал, а сама выдает таковой балет на воде, что, я чувствую, юноша вот-вот, и — кончит.
Либо закажет пиццу и выйдет к пицца-гаю без ничего, а позже орет: боже мой, я задумывалась — подружка моя! А я из собственной спальни ржу, но — не очень очень, чтоб пиццы не лишиться.
