Ларик, Ларик.
Мой милый Ларик.
Почему я вспомнил о для тебя через столько лет?
Мне было двенадцать, для тебя на год больше. Ларик, красивый голубоглазый мальчик, троечник и драчун, боль в голове нашей классной и дворовых бабушек. И я, очкарик, отличник, маменькин сынок. И только одно у нас было общее — сигареты. Мы прятали их на чердаке твоего подъезда, там и курили, тайком от всех. И в этом было больше, чем просто курение, мы там были вдвоём, одни над городом, либо даже над целым миром.
Сентябрь был горячим, мы сняли школьные пиджаки, о чём-то гласили, и курили. Почему я сделал это? Мы даже не гласили на данную тему, мы ведь не дружили, у каждого были свои товарищи в школе и во дворе. Мы были совместно только там, на чердаке, где не было шума и чужих глаз. Я пересказывал для тебя еще одну прочитанную книгу, а ты посиживал, прислонившись к стенке, раскинув ноги в голубых штанах, и может слушал, а может просто ловил сигаретный кайф.
Ларик, Ларик.
Я смотрел на тебя, на мятую белоснежную рубаху, на голубые штаны, и туда, где было что-то, такое как у меня, но не моё, и от того увлекательное, заманчивое притягивающее. Я протянул руку и погладил тебя, с пугающей меня самого смелостью. Ты вдруг застыл, опустил глаза и поглядел на мою руку, позже отвёл взор в сторону, и ничего не произнес. И я продолжил, неискусно, торопливо, разглаживать толстую ткань, под которой стало ощущаться что-то. Я поглядел на твоё лицо и на миг тормознул. Ты закрыл глаза, твои губки сжимались, и меж ними время от времени проскальзывал кончик языка. А под моей рукою, там, сокрытый материей брюк, уже оживился, и приманивал: Я стал неудобно расстёгивать пуговицы, торопливо, как будто опасаясь запоздать, утратить. Показались чёрные сатиновые трусики, я потянул их вниз совместно с штанами, ты приподнялся, и я стянул их практически до колен. И увидел его, малость больше и длиннее чем у меня, и восхитительно твёрдого. Я сжал его 2-мя пальчиками, и смотрел, сам не понимая собственных чувств, желаний. Я просто чего то желал, от чего у меня всё тоже натужилось, и сунув руку в кармашек, сжал и собственный.
Храбрость наивности, я наклонился, и: Я не знал, что это может быть так потрясающим, чувствовать его во рту, облизывать, обсасывать, играть в первый раз, не думая о «позже». Ты был старше, но я был смелее, либо наивнее, я делал то, что желал, опасаясь, что ты остановишь меня. Я торопился, неискусно, хотя чего там уметь.
Сколько это продолжалось, не знаю, я сосал, уже привыкнув к нему, когда ты вдруг натужился, и что-то солоноватое брызнуло мне в рот. Я от прянул и увидел как узкой струйкой что-то вырвалось из него и попало для тебя на рубаху. И я почему то сообразил, что это другое, и опять наклонился и попробовал это, и продолжил сосать. Вдруг ты отстранил меня, напористо, не смотря на меня, натянул штаны и молчком вылез на крышу. А я продолжал посиживать, уже один, взволнованный и вдруг испуганный.
Всегда наступает «позже», с идеями, сомнениями, разочарованием. Я закурил, но не мог удержаться, и вылез на крышу, прямо за тобой. Ты стоял. Немного нагнувшись, делая упор руками на металлическую ограду, и смотрел вниз, либо вдаль. Я желал позвать тебя, и страшился, встал рядом, готовый зарыдать. Ты оборотился, поглядел на меня, как то по взрослому серьёзно, будто бы увидел в первый раз. Позже выпрямился, сплюнул вниз, и произнес:
— Ты сумасшедший, Игорёшка. Сумасшедший, но таковой потрясающий.
Я прижался к для тебя и зарыдал, все ужасы, желания, всё несказанные слова вылились в этот плач. Ты обнял меня, и пробовал успокоить, и что-то гласил, что никому не скажешь, что я потрясающий, что всё будет отлично, что так бывает, и что-то ещё, во что мне очень хотелось веровать. И я веровал, и обымал тебя, прижимаясь к для тебя, ощущая твоё тепло.
Мы больше никогда не курили совместно. Ты никому ничего не говорил, даже позже, когда уже знали о моих увлечениях, и в школе и во дворе. Ларик, Ларик, мой 1-ый, и единственный, не предавший меня.
