Хотя уже был апрель, на улице все еще было холодно, а в лесу и подавно. Отец протопил избушку, но старенькые, прогнившие бревна не сохраняли тепла.
Все те деньки, что мы провели в деревне, я плохо спала. Ныло тело, я не могла согреться. Но основная причина в том, что я страшилась. Он меня больше не трогал и практически не говорил. Он даже фактически не пил – много спал, прогуливался по лесу, занимался какими-то маленькими делами. Но я знала, что это только отсрочка, ощущала, что приговор уже вынесен. Он просто ожидал. Я не знаю чего: подходящего момента, настроения либо когда затянутся мои раны. А заживало на мне как на собаке. Уж не знаю, к добру ли…
В тот денек он длительно не ложился. Лежа в мгле, я не спала, а все прислушивалась к звукам в доме. Моя интуиция опять вылезла и нашептывала: «Сегодня! Сейчас!». Удивительно, но я практически не ощущала ужаса. Напротив, мне хотелось, чтоб это поскорее завершилось. Меня добивала неизвестность, мгла. Я больше не могла так.
Он зашел в комнату со свечкой. Думаю, лишним будет гласить, кем он показался измученной, сломленной девченке, ожидающей насилия. Он подходил не спеша, равномерно, смакуя каждый шаг. Прямо перед кроватью тормознул, поставил свечку на комод, а сам сел рядом и стал разглаживать меня по голове:
— Ты стала очень прекрасной, Юленька. Совершенно как мать. Ты плохо меня слушалась, совершенно от рук отбилась. Тебя нужно воспитывать в строгости, чтоб ты не стала какой-либо….
Его рука переместилась ниже, поначалу на шейку, позже на ключицу, позже на грудь. Древняя ситцевая сорочка плохо укрывала мои маленькие грудки. Он продолжал гласить:
— Ты должна уважать собственного отца. Обожать и почитать. Во всем его слушаться, делать все, что он для тебя произнесет. Ты сообразила? – спросил он, сразу очень сжав мою грудь. От боли и неожиданности я только ахнула. И он здесь же залепил мне пощечину:
— Отвечай, когда спрашиваю!
— Да, — в конце концов смогла ответить я. А он продолжал разглаживать, медлительно, старательно. Он был уже на животике, но сорочки не снял и гладил через нее. Перебрался на бедро, потом чуток ниже, нащупал низ сорочки и потянул ввысь, так же медлительно. Я зажмурила глаза, чтоб не созидать выражение его лица. Оно показалось мне ужасным. Услышала:
— Подними руки. Я подняла. Он снял сорочку и бросил куда-то в мглу. Он шарил по мне очами:
— Ты уже совершенно большая. Не принципиально, сколько лет. Нужно глядеть на тело.
Груди, волосы. Ты уже совершенно большая. Для тебя уже можно…. Мне уже можно. Я слушала его как завороженная, пока не ощутила, что ноги в чем либо запутались. Опустила глаза – он стягивал мои трусики, еще мгновение и они там же, где и сорочка – в мгле, за гранью моего существования. А его руки уже по всему телу – на грудях, на животике, сжимают ягодицу, забираются меж ног. Я знала, что это плохо. Лучше бы лупил. Там все понятно, а тут плохо, жутко. Меня стало тошнить. Он взобрался на меня, прижал к кровати. Я закончила что-либо созидать либо ощущать не считая него. Всюду он, его руки. Он дышал мне в шейку. Стал делать движения туда-сюда, что-то упиралось кое-где у ноги. Дыхание стало поглубже, руки спустились ниже меж ног, стали разводить их. Я ощутила что-то меж нашим телами. А позже давление – что-то влезало в меня. Я обезумела, стала вырываться, желала орать – не могла издать ни звука. В конце концов хотя бы хрип. Рука опусти-лась, накрыла половину лица:
— Заткнись. Шепот прямо у уха. Давление посильнее. Он стал заходить. А позже боль, боль, боль. Он двигался туда-сюда, туда-сюда, только уже не на мне, а во мне. Длительно, длительно, это было так длительно, я уже не могла, я закрыла глаза…
Пришла в себя от того, что промерзла. Открыла глаза – было уже утро.
Весь денек прошел как обычно, хотя нет — лучше обыденного. Он не трогал меня, не ругал. А если и смотрел на меня, то в очах появлялась совершенно уж непривычная ласка. Ужин он разогрел сам, а когда я окончила мыть посуду, отец подошел и, поглаживая меня по голове, произнес:
— Иди ложись, я скоро.
Вот так. Я естественно не тешила себя надеждой, что та ночь не повторится, но сердечко все равно неистово заколотилось и снова подступила тошнота.
Он пришел очень скоро. Сразу направился ко мне. Стал целовать, щупать тело. Подтолкнул меня к кровати. Я легла и стала глядеть как он снимает одежку. Поначалу рубаху – оголилась мощная грудь все поросшая курчавыми волосами. Они были жесткими и колющиеся на ощупь — я уже это знала. Волосы сужались к низу. Отец расстегнул брюки и я впервой увидела нагим мужчину в полной готовности. Глаза мои испуганно расширились – он был большущим, логично, что вчера мне было так больно. Отец хмыкнул:
— Что, нравлюсь?
— Да. – Произнесла я, хотя не была в этом уверенна. Но я уже сообразила, нужно быть почтительной и исполнительной, может быть тогда будет не так больно.
Тем временем он приблизился ко мне, вскарабкался. Рукою спустил мои трусики и потрогал промежность.
— Что ж ты сухая? — Недовольно произнес он. Я все сжалась, ждя удара. Но он только плюнул на руку и смазал мне меж ног. – Вот так. – приговаривал он.
Как с этим было покончено, он лег и одним движением воткнул мне. Я ожидала боли, и они пришла, но не чета вчерашней. Я дико обрадовалась и видимо улыбнулась, так как услышала:
— Ах ты малая сука, да для тебя ж нравится, когда тебя дерут. Знал бы, засадил ранее. Моя ухмылка угасла. Он, видимо, ожидал ответа. Я желала сказать правду, что мне больно, тошно, жутко. А улыбаюсь я поэтому, что на грани истерики. Но заместо этого я произнесла: — Да, папочка.
Он стал двигаться. Скоро я ощутила как его отросток пульсирует во мне, а потом что-то струей полилось там, прямо снутри – он кончил. Он поцеловал меня взасос, сгреб в охапку и повернувшись на бок заснул…
Мы провели с ним в деревне практически 2 недели. Он гласил, что это для того, чтоб зажили синяки. Но я ощущала, ему нравится тут – я всегда рядом, никого нет, можно делать все, что охото. Естественно, трахать свою одиннадцатилетнюю дочь в полузаброшенном доме среди леса сподручней, чем в городке. Хотя я уже сообразила, что смена места пребывания меня не выручит.
Я эти 2 недели я открыла себе секс. Хотя это, естественно, звучно сказано. Это всегда происходило практически идиентично, однообразно и уж естественно без всяких ласк с его стороны. Боль я испытывала фактически повсевременно, потому что никогда не была готова. Но его это не заботило, он не стремился доставить мне наслаждение, для него имела значение только его собственная похоть. Я была для него домработница и секс-игрушка в одном флаконе. Ничего не скажешь – отлично устроился.
Кого-либо может заинтриговать, сопротивлялась ли я. Если любопытно, то представьте себя малеханькой, хрупкой одиннадцатилетней девченкой и громилу с руками как лопата, являющегося при всем этом ее единственным родителем, кормильцем и заступником, короче говоря всем в ее мирке. Что я могла? Я ощущала, что это плохо и постыдно, но биться – у меня даже мысли таковой не появлялось. Он был моим папой, моим владельцем. И если ему хоте-лось делать со мной это, разве я имела право возражать?
Продолжение следует.
Буду рада получить отзывы ото всех, кому понравилось либо не понравилось мое творчество. Пишите на [email protected]
